Мистификация. Страница 5

* * *

Ее приезд в Израиль был актом мужества. Надо знать Эдит, чтобы понять это. Урожденная католичка, младшая дочь швейцарского часовщика, она родилась в Германии незадолго до Второй мировой войны в южноальпийском городке. Пережила бомбардировки, видела, как нацисты вели на расстрел ее родителей и как в последний момент их спас местный чиновник. Война для Эдит осталась в памяти кошмаром. Если она читала книгу, в которой описываюсь подлинная трагедия, то часто плакала, а если видела кино с кровавыми сценами и пытками, то выходила из кинотеатра, дрожа от ужаса. Война на Ближнем Востоке закончилась, но оставила после себя картины разрушения и запах трагедии. Эдит прилетела туда, потому что там был я. Отнеслась к моему решению с божественной простотой. Я – ее мужчина, и ей следует пойти за мной.

Мы вместе ездили к Мертвому морю, в Газу, на Сирийские высоты, проехали весь Синай в сопровождении Ирвина Шоу, Марты Гелльхорн и Жюля Дассена. Мы путешествовали на джипе с близоруким капитаном израильской разведки, вооруженным старой винтовкой. Пустыня кишела солдатами разбитой египетской армии, отставшими от своих частей. Я сидел за рулем, пока Эдит, скорчившись на вещах и припасах, деловито штопала два флага. Один белый с красным крестом, другой красный с белым крестом.

– Какого черта ты там делаешь? – наконец спросил я.

Закончив рукодельничать, она с гордостью показала дело рук своих:

– Один флаг Красного Креста, другой – Швейцарии. Если мы встретим египтян, то я буду махать обоими. Солдаты, бедняжки, узнают флаг Красного Креста. Офицеры признают швейцарский флаг, потому у них у всех там счета в банках.

В Израиле с нами произошли две вещи. Мы снова влюбились друг в друга, решили пожениться и родить ребенка. Я купил тонкое обручальное кольцо у местного ювелира и надел его Эдит на палец. А потом, в холле отеля, я интервьюировал израильского Пилота, и у меня в диктофоне кончилась пленка. Пришлось попросить Эдит подняться в номер и достать из чемодана новую. Там лежало последнее письмо от Нины, на которое я до сих пор не ответил.

– Ты должен сделать одну вещь, – сказала Эдит, а в ее янтарно-зеленых глазах сверкал холодный, но пугающий огонь. – Ты должен написать ей. Сказать, что все кончено и что ты больше не хочешь ее видеть.

Я попался. Путей отступления не было. Мосты сожжены. И тут я понял, что не хочу такой определенности.

– Это ультиматум?

– Я хочу, чтобы ты сделал это, – ответила Эдит непререкаемым тоном. – А затем я сама отнесу Письмо на почту. Ты должен.

Я сел за стол, написал письмо, запечатал его, она отнесла его вниз и бросила конверт в почтовый ящик.

По всем стандартам после 1967 года дела у меня пошли в гору. Правда, началось все с катастрофы, когда в декабре, через два дня после нашей женитьбы, пожар в нью-йоркской квартире моего отца уничтожил рукопись книги о Шестидневной войне и практически законченный черновик моего девятисотстраничного романа. Но потом я написал "Подделку!) которая неплохо продавалась, хотя и не совсем оправдала возлагаемые на нее надежды. Как и большинство писателей, я во всем обвинял издательство, которое недостаточно хорошо продвигало мой шедевр. Летом того же года у моей матери случился удар, и пришлось срочно определять ее, парализованную, в частную клинику на Манхэттене.

Но в глубине души я чувствовал спокойствие. В апреле 1968 года Эдит родила мне сына. Мы назвали его Джоном-Эдмондом, а для краткости придумали прозвище – Недски. Спустя полтора года появился на свет Барни. Я написал сценарий и засел за новый роман. Как мне казалось, с Эдит мы проведем вместе всю жизнь, не зная бед и опасностей; я выйду из тенистого заката своей юности к тому, что мне представлялось спокойной зрелостью, ведь я любил свою жену, детей, дом. Беспокойство, преследовавшее меня столько лет, наконец отступило. Я нашел ответ. Помимо любимой жены, ждавшей от меня столь многого, у меня была любовница, тоже любимая, и она не ждала от меня ничего. У меня была Нина.

Письмо из Тель-Авива разлучило нас, по крайней мере, на год, пока мы не встретились на Ибице зимой 1968 года. Притяжение между нами никуда не исчезло, и мы решили, что такова судьба. Не обещали и не надеялись, но дарили друг другу поддержку и радость. И себе, и Нине я постоянно твердил: "Эдит ничего не должна знать. Эдит не должно быть больно".

Нина эхом повторяла мои слова и добавляла: "Она слишком любит тебя, и я знаю, что ты тоже любишь ее. Будет глупостью оставить ее, а нам хорошо так, как есть. Я не знаю, куда иду. И я не знаю, что со мной случится".

Они с Фредериком решили пожить отдельно. У него была своя собственная квартира в Лондоне. Он усыновил ребенка от другой женщины. Это подавило в Нине все сомнения по поводу своей независимости. Мы виделись урывками с 1968 года, стараясь не разрушить мой семейный уклад. По необходимости я убеждал себя, что Эдит ничего не знает и не подозревает. В июле, вернувшись с похорон отца в Нью-Йорке, я провел с Ниной три дня в ее лондонской квартире.

Единственный настоящий кризис тех лет произошел две недели спустя на Ибице. Перемирие длилось долго; остров маленький, и у нас было слишком много общих знакомых, чтобы не встречаться время от времени на вечеринках или на пляже Салинас. Нина пригласила нас с Эдит на обед в честь своего дня рождения вместе с дюжиной других гостей. Весь вечер мы старательно избегали контактов, не танцевали, не касались друг друга. Только раз, сидя на просторной открытой кухне Нины, по разные стороны обеденного стола, озаренного бледным светом свечей, мы посмотрели друг на друга. Взгляд был не долгим, но и не коротким. Не было произнесено ни единого слова. Но та молния, которая пронеслась между нами над сосновым столом, оказалась столь красноречивой, что ни один из нас не знал, как ее скрыть.

Ведя машину по дороге домой, Эдит сказала:

– Теперь я знаю. Думаю, я всегда знала. Ты посмотрел на нее так, как никогда не смотрел на меня с момента нашей первой встречи. – Голос ее был усталым, практически безразличным. – Ты все еще любишь ее. Одного прошу – не надо отрицать этого.

А дома, в гостиной, после того как мы проговорили до четырех часов утра, я уже не старался ничего отрицать. Старался докопаться до истины, но все, чего я достиг, так это смятения и слез Эдит.

– Ты хочешь уйти к ней? – рыдала моя жена.

– Нет.

– Тогда почему ты не бросишь ее? Почему не прекратишь встречаться с ней?

– Не могу, – ответил я и почувствовал, как душат меня эти слова.

Два дня спустя, жарким июльским днем, Эдит села в машину и поехала по дороге Святой Эулалии наверх, в горы, к дому Нины. В первый раз за три года они говорили наедине. Моя жена хотела знать, что же Нине нужно от меня.

– Ты любишь Клиффа? – спросила она, и Нина ответила:

– Я не знаю...

– Я не могу жить вот так, с мужчиной, принадлежащим кому-то еще, это убивает его и убивает меня. Если он тебе нужен, – жестко отчеканила Эдит, – забирай. Я собираю его вещи, и он уезжает.

– Не знаю, хочу ли я этого, – произнесла Нина. – Не хочу разрушать ваш брак. У вас дети. Он любит их, он любит тебя. Я не могу сделать этого.

– Тогда оставь его, – взмолилась моя жена. – Не преследуй его больше. Ты можешь спасти хотя бы мою жизнь? Ты можешь согласиться на это?

– Да, – ответила Нина после продолжительного молчания. – Больше я с ним не увижусь.

Эдит вернулась в дом на дороге Сан-Хосе. Она унизилась перед соперницей, но победила.

– А ты? – спросила она меня. – Ты согласен?

– Да, – ответил я. Разве у меня был выбор?

Вот так обстояли дела на декабрь 1970 года, пять месяцев спустя после наших клятв, в тот день, когда Эдит нашла среди моей почты в банке письмо Нины и когда, возвращаясь на Ибицу через Пальму, я сказал Дику Саскинду:

– У меня есть сумасшедшая идея...

Глава 3

Столпотворение на Ибице

Мир быстро вернулся в наше семейное гнездо. В конце концов, приближалось Рождество. В гостиной мы расстелили новый красно-золотистый ковер, который купили в Германии и привезли на крыше "мерседеса". После часа трудового пота и борений я рухнул в большое пурпурное кресло.